Все дети видят ангелов




Рассказ «Все дети видят ангелов»


       Трава пахнет гарью. Едкий, горячий запах режет ноздри, немилосердно дерет горло, и Алекс сгибается, скрючивается на земле, хватаясь за бока, кашляя, выворачиваясь наизнанку от боли, хрипя и хватая ртом ставший вдруг таким драгоценным воздух. Перед глазами расходятся черные круги — один за другим, как волны от упавшего камешка на стоячей воде. Тяжесть… в легких… словно в них насыпают бетонную пыль, и она разбухает там, напитывается жидкостями, каменеет, заполняет собой все внутреннее пространство и давит на ребра, распирает грудную клетку.
       Алекс не успевает подумать: как жаль, что все поворачивается именно так. Или не хочет об этом думать. Или не верит, будто это и есть его смерть. Героическая, такая, какой и подобает быть у настоящего охотника за нечистью. Смерть на охоте, смерть в бою.
       Алекс думает о другом. Если, конечно, можно назвать мыслями обрывки, вспышки, пули воспоминаний, свистящие в затуманенном болью сознании.
       … Данька носится по дому с игрушечным пистолетом. Распахивается дверь — и в коридор врывается свежий, остро пахнущий травой и ностальгией осенний ветер…
       … «Папа, папа, смотри, радуга!»…
       … «Кладешь палец на курок и мягко, очень мягко давишь. Давай, пробуй!»…
       … Черная фигура в истлевших лохмотьях тянет костлявые руки к разметавшемуся на кровати Даньке. «Эй, ты!» И грохот выстрелов отражается от стен, закладывая уши, а в груди — адская смесь из ужаса, паники, непонимания…
       … «Папа, а почему мы все время переезжаем?»…
       Воспоминания мелькают одно за другим, но Алекс не осознает этого. Не цепляется ни за одно из них.
       Потому что не желает сдаваться.
       Всего лишь простреленный бок. Всего лишь боль. Каждый вдох — как поворот ржавой железки в груди, каждый выдох — как горячий толчок крови, бьющий сквозь ткань рубашки. Может быть задето легкое. Может, перебито ребро. А может, пуля прошла навылет или просто оцарапала кожу.
       Нужно верить в лучшее, да что там, просто верить! Потому что он не может умереть сейчас. Никак не может.
       У Даньки день рождения через неделю, ему вот-вот исполнится пять, а Алекс еще не купил подарок… Это очень важно, правда? Именно сейчас. Нельзя умереть, не купив сыну подарок, потому что он должен узнать, какой сильной… какой невыносимой… горькой… безнадежной любовью он любит его.
       Алекс приподнимает голову, чувствуя, как с краешка разбитой губы струится кровь. Это хорошо, что он еще чувствует такие мелочи. Значит, он еще жив. Значит, есть смысл напрягать мышцы, которые уже пронизывает смертельный холодок, и вытаскивать из-под неповоротливого, ставшего вдруг чужим и вдесятеро отяжелевшим тела ослабшую руку.
       А еще — молиться.
       … Живущий под кровом Всевышнего, под сенью Всемогущего покоится…
       В боку горячо-горячо, как в печке. Лихорадочный жар распространяется по груди, бежит мурашками, какими-то огненными жучками-скарабеями, а ноги леденеют. И пальцы рук кажутся холодными и слабыми, вязкими, как кисель. Сквозь круги перед глазами, сквозь сумасшедшее мельтешение воспоминаний проступает черная, истоптанная трава, от которой невыносимо пахнет гарью. Порохом. И кровью. Каждая травинка выжигается в мозгу, и Алекс отчаянно хватается за это зрелище. Не закрывать глаз. Не отпускать острые, изломанные стебли. Терпеть. Терпеть. Терпеть.
       А еще — молиться.
       … Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень…
       Ему кажется, прошла вечность. На самом деле — несколько мгновений.
       Чужие шаги отдаются в голове глухим тупаньем: буммм, буммм, буммм по земле. Ботинки с коваными подметками все ближе — туманные, серые, плывущие в какой-то своей собственной, параллельной реальности.
       Непослушные пальцы скребут по траве, что-то ищут — что-то очень важное. Алекс с трудом вспоминает, что, — слишком сосредоточен на том, чтобы не провалиться в небытие.
       А еще – на молитве.
       … Падут подле тебя тысяча и десять тысяч — одесную тебя, но к тебе не приблизятся…
       — Вот и все, сучье отродье, — произносит голос. Кто-то возвышается над Алексом — трудно вспомнить имя. — Скажи «аста ла виста», и все закончится.
       Дуло пистолета похоже на дырку. Простую черную дырку. Алекс еще не видит его, только предчувствует его появление в поле зрения. Человек не торопится. А куда ему торопиться? Враг повержен, ночь темна, в радиусе нескольких километров вокруг — одни сосны да ели. И заброшенная трасса, чей асфальт давно пробила трава.
       Наверное, поэтому хруст веток звучит для Алекса настолько нереально.
       Если бы сейчас, здесь, посреди глухого леса вдруг забили церковные колокола, эффект получился бы один в один.
       Человек вскидывает оружие, резко разворачиваясь всем корпусом. Алекс не может такого увидеть — чувствует, как его напряжение выплескивается в ночной воздух, наливается тяжестью. Алекс чувствует на губах странный кисловатый привкус и думает, что это страх. Чужой ли? Свой? Или того существа, которое прячется где-то неподалеку?
       — … Ибо ангелам своим заповедует о тебе… — губы едва шевелятся. Медная, горькая кровь расплавленной лавой стекает по подбородку.
       — Что?! — человек почти подпрыгивает. — Что ты сказал, урод?!
       Снова хруст — и нервный выстрел наугад. Человек затравленно озирается.
       Кто-то есть. Здесь точно кто-то есть!
       … охранять тебя на всех путях твоих…
       Пальцы вдруг нащупывают знакомый холодный металл рукоятки и обхватывают его. И мышцы сокращаются, наливаясь привычной силой, когда Алекс вскидывает руку и, не целясь, жмет на курок.
       Только когда пуля прошивает чужое сердце, Алекс вспоминает все. Название городка, количество жертв… пятеро детишек и один подросток — только за последние три месяца. Рев мотора в машине, надутую мордашку Даньки. Обшарпанные стены гостиничного номера. Обещание купить малышу большой-пребольшой подарок на день рождения.
       И пустынную дорогу.
       И прогнившую хибару.
       И обгоревшие детские косточки в каминной золе.
       — Избавлю его и прославлю его, — выдыхает Алекс под удар о землю подломленного тела, — долготой дней насыщу его и явлю ему спасение мое. Аминь.

*          *          *


        Чернота рассеивается постепенно. Чернота плывет и качается, расцветает перед глазами чернильными кляксами, и Алекс удивленно наблюдает за ней: сколько все-таки во мраке красок…
       Бок пульсирует болью, так что воспоминания не заставляют себя долго ждать.
       Он все еще здесь, за сараем у старого лесничего дома. Лежит на колючей сухой траве. Ветки впиваются в шею — видимо, слишком давно: кожа уже потеряла чувствительность.
       Алекс проводит рукой по лбу, по слипшимся от пота волосам, по распухшей от ударов скуле и расквашенным в кровь губам. Скребет высохшие на коже дорожки и запекшуюся корку и переводит мутный взгляд на набившиеся под ногти бордовые чешуйки. Приподнимается на локтях.
       Над лесом встает туманный рассвет.
       Сколько же он здесь провалялся? Несколько часов? И где… где тот, что шуршал в кустах? Где тот, чьи неосторожные шаги спасли ему жизнь?
       Поначалу Алекс решает, что это один из выживших детей. Каким-то образом выбрался из клетки в сарае и бросился бежать. Но потом, когда ему удается подняться на ноги, зажимая огнестрельную рану в боку скомканной в ладони тканью куртки, оказывается… Голов на каминной полке шесть. Все, кто пропал. Все мертвы.
       Не дух, не призрак и даже не зомби. Не вампир, не демон, не оборотень. Человек. Если только можно назвать человеком чудовище, запекающее детей на углях в камине. Урод, не боящийся ни Бога, ни черта, убожество с исковерканной душой… вовсе без души и без надежды на спасение.
       Пока Алекс закапывает останки несчастных жертв во дворе, ему даже жаль, что ублюдок умер слишком легкой смертью. Сам бы он приготовил для него что-нибудь посерьезнее… Остается лишь надеяться, что в аду ему воздастся по полной.
       Позже, кое-как отряхнув с одежды пыль и землю, едва не проваливаясь в обморочную черноту, Алекс залезает в машину. Дрожащей рукой достает из бордачка фляжку со святой водой и выпивает все до капли. Несколько долгих минут сидит, закрыв глаза: чернильные кляксы все цветут буйным цветом, и в них вкрапляются красные, оранжевые… даже зеленые…
       Дорога проходит, как во сне.
       Алекс уже знает, что пуля прошла навылет. Царапина, не больше. Просто большая кровопотеря. Хотя… Ночью… Он знал совсем другое. Он мог поклясться, что пробито легкое, он чувствовал, как кровь заполняет трахею, льется в пищевод и стекает изо рта. Он, черт побери, готовился умереть!
       Может, это было лишь кошмаром?
       Ему еще придется об этом поразмыслить. Но не сейчас.
       Он паркует машину в обочины позади главного здания мотеля, избегая общей стоянки. Прижимает к боку дорожную сумку, в которой практически ничего нет, кроме спичек и дорожных карт. И идет к своему номеру, стараясь держаться ровно. Впрочем, даже если занесет, не беда — сойдет за пьяницу, и только.
       В номере еще темно. Задернуты шторы, дверь в комнатку сына приоткрыта.
       Алекс на цыпочках проходит в ванную, чтобы обработать рану. Потом, кое-как перебинтовавшись, натягивает на себя чистую майку и садится на диван с бутылкой воды из холодильника. Сильно клонит в сон. Голова тяжелеет и опускается на грудь.
       Алекс засыпает, не замечая любопытного карего глаза, следящего за ним сквозь дверную щель.
       — Привет, — шепчет Данька.
       Неуверенно, испуганно протискивается в узкий проем, не рискуя открывать дверь шире, чтобы не заскрипела. Утренний холод заползает под теплую фланелевую пижамку. Тихонько шлепая босыми ножками по полу, малыш подходит к дивану, смотрит на отца, и в широко распахнутых глазах отражается что-то… нет, кто-то… Взгляд скользит по широкой отцовской груди, натыкается на кровавое пятно, расползающееся по белой ткани майки. По щекам текут слезы, и он быстро и как-то сердито трет лицо кулачками.
       — Теперь все будет хорошо, — тихонько произносит он. — Правда? Ты позаботился о моем папе?
       — Данил? — Алекс открывает глаза, несколько раз моргает, с трудом различая заплаканное личико сынишки. — Даня? Ты чего ревешь?
       И протягивает к нему руки, морщась от острой боли в боку.
       — Привет, пап, — Данька хлюпает носом и вытирается рукавом пижамы. — А дядя уже ушел.
       — Кто? — Алекс застывает, мгновенно начиная перебирать все возможные варианты, напрягаясь, весь превращаясь в слух, осязание, обоняние… Въевшиеся в кровь, в саму душу охотничьи привычки.
       — Дядя, пап. Тот, что пришел с тобой.
       Сердце пропускает удар.
       — Даня… Что за дядя?
       — Ну, тот… с крыльями. Он сказал, теперь все будет хорошо, — Данька задумывается. — Как думаешь, он еще вернется?
       Алекс смотрит на сына потрясенно, и в душе вдруг воцаряется странное умиротворение. Он прижимает малыша к себе, зарывается носом в пушистые, пропитанные теплым, сонным запахом волосы и зажмуривается от счастья.
       — Не знаю, Дань. Честно. Не знаю.